В галерее «На Шаболовке» открылась выставка «Жуки и гусеницы», рассказывающая о многообразных отношениях раннесоветской культуры и насекомого царства
Этот проект продолжает прошедшую несколько лет назад в той же галерее и задуманную теми же кураторами выставку «Сюрреализм в стране большевиков». Та была более амбициозной — пыталась сконструировать из разнородных явлений феномен советского сюрреализма, которого формально никогда не существовало. «Жуки и гусеницы» в чем-то изящнее и остроумнее. Искусствоведы Надя Плунгян и Александра Селиванова берут вроде бы не очень значительный сюжет и разворачивают его во все стороны, обнаруживая в советской культуре неожиданные закоулки. Эта метафора обретает визуальное воплощение. Выставка замечательно устроена с точки зрения архитектуры: не то заполненный странностями кабинет энтомолога, не то система подземных ходов, прорытых самими его подопечными. Погружение в них позволяет рассмотреть отношения советской науки, искусства и политики под новым, неожиданным углом.
Для такого остраняющего взгляда насекомые — лучшее средство. Они — обитатели темных углов, существа одновременно маргинальные и вездесущие, вечные спутники человека, посланцы хтонических глубин материального мира и вековые поставщики метафор для описания социального поля (комары-кровососы, трудолюбивые муравьи и т. д.). Есть еще один важный момент: в модерной европейской культуре царство насекомых изоморфно знанию как таковому. Больше, чем любые другие существа, насекомые подходят для собирания и классификации, воплощают доступность мира человеческому уму — резвятся в травах, чтобы попасть в музей. Историю в любой коллекции репрезентируют черепки и монеты, природу — жуки и бабочки. Энтомолог (набоковский Годунов-Чердынцев-старший, лировский дядя Арли) — идеальный образ ученого чудака.
Такие ученые — среди главных героев выставки. Один из них — крупнейший исследователь жуков-усачей и детский писатель Николай Плавильщиков, пытавшийся застрелить специалиста по пчелам, директора Зоологического музея Григория Кожевникова (оба выжили и спокойно проработали до старости). Другие — замечательные художники-натуралисты Василий и Антонина Ватагины. Их бабочки и богомолы удивительны тем, что выглядят танцорами и любовниками изысканной графики европейского модерна и полностью выпадают из визуальной культуры своего времени — 1920–1940-х. Так энтомология оказывается пространством эстетического, а отчасти политического эскапизма.
Текст, выражающий эту интуицию и переводящий ее в метафизическую плоскость,— мандельштамовский «Ламарк», написанный под влиянием еще одного энтомолога-эксцентрика, специалиста по жукам и тоже героя выставки Бориса Кузина. «…Мы прошли разряды насекомых / С наливными рюмочками глаз. / Он сказал: природа вся в разломах / Зренья нет — ты зришь в последний раз…»: схождение в мир низших существ — страшное бегство из мира человеческого. Почти вся насекомая тема советской культуры резонирует с этим мотивом — возможностью спрятаться и необходимостью поймать того, кто спрятался.
Отчетливее всего это чувствуется именно в сюжете о насекомых в политике. Они моментально стали важнейшими фигурами в дискурсе о борьбе молодого государства с врагами. Поначалу речь шла о вшах, клопах и прочих мелких гнусах («Или вши победят социализм, или социализм победит вшей»,— писал Ленин). Однако насекомая образность быстро обнаружила метафорический потенциал. На смену полевым и огородным вредителям пришли вредители в человеческом обличье. Они проникают в советский политический язык на протяжении 1920-х, становятся ключевой его фигурой в конце десятилетия, после Шахтинского процесса, и окончательно заселяют советское воображаемое к эпохе Большого террора.
Присутствие насекомых в официальной советской культуре, впрочем, не ограничивалось борьбой с вредителями. Они были важнейшими персонажами детских книг, от «Мухи-Цокотухи» Чуковского до «Необыкновенных приключений Карика и Вали» Яна Ларри. Кураторы даже называют 1920-е «энтомологическим периодом» советской детской литературы. Между детьми и насекомыми устанавливалась особая близость, и дело не сводится только к книгам. Так, сразу после революции силу набирает движение юннатов, в котором изучение в том числе и насекомого мира становится чем-то вроде революционного активизма. Николай Олейников пародировал этот левый натурализм в журнале «Еж», призывая пионеров устраивать парады в поддержку полезных птиц в их борьбе против вредных насекомых.
Появление Олейникова здесь ожидаемо. Странный статус насекомых в советской культуре делал их идеальными фигурами для субверсии — иногда в форме мягкой иронии, иногда — настоящего культурного терроризма (в сущности — того самого вредительства), а главными ее практиками, конечно, были обэриуты. У Хармса мухи оказывались средствами мелкой темной метафизики, в размышлениях Леонида Липавского насекомые были носителями хтонического ужаса бытия, а во взрослых текстах Олейникова вроде драмы «Жук-антисемит» короткая жизнь букашек становилась ключом к жалкому человеческому существованию.
В визуальном искусстве это проявилось не так ярко, но и здесь есть удивительные примеры. Один из них — фотографии одношкольника и приятеля Хармса Бориса Смирнова (по основной профессии — дизайнера, разрабатывавшего все на свете, от маскировки военных объектов до гинекологических кресел). Эти кадры — темный антипод фотоконструктивизма в родченковском духе: готические картинки, изображающие распадающийся и наполненный страшной жизнью микромир, в котором мешаются насекомые куколки и детские куклы, неживое переходит в живое и обратно.
Раннесоветская цивилизация стремилась быть сверхрациональной или, по крайней мере, изображать таковую. Увлечение насекомым миром было одним из проявлений нового культа науки — и одновременно с тем оно таило в себе темный испод рациональности. Он проявлял себя по-разному: от возможности обнаружить в каждом советском труженике вредителя, в человеке — вошь, до извивающихся личинок и мельтешащих ножек, которыми бредили Липавский и Смирнов. Выставка на Шаболовке приоткрывает маленький краешек покрова над советским насекомым царством, но не навязывает всестороннюю интерпретацию, и это ценно. Так же ценно то, что ее можно смотреть как довольно жуткую, а можно — как очень веселую. Ведь тревога и смех — чувства, которые насекомые вызывают с детства у любого, кто наблюдал за суетой водомерок и возился на грядке с червями.
«Жуки и гусеницы. Насекомая культура 1920–1940-х». Галерея «На Шаболовке», до 10 октября